Ростовская Марина Николаевна,

                                                        семинар Ю.М.Осипова, философия хозяйства,

                                                        2000г.

 

Испытание свободой: виртуальная реальность и реальные виртуалии  экономических идей.

 

     Макрофинансы движутся к глобальному видению рынка. Исключается любой  контроль над территорией этого общепланетарного казино. Проследствия мировой спекуляции явили понятие “кризис”. Если бы финансовая ситуация поддавалась прогнозированию, понятие кризиса исчезло бы. Но спекулятивный рынок подобен хамелеону, что вынудило экономических аналитиков и практиков отказаться от теории и сделать выбор в  сторону обычного психологического бихевиоризма, в рамках которого поведение институтов приравняно к поведению людей. Это означает сильную вовлеченность кредитно-денежных инстанций в процесс производства информации внутри кредитно-финансовых рынков  наравне с их участниками в противовес взгляду, согласно которому власти должны стоять над рынком (теория эффективных рынков). С  тех пор как  власти втянута в игры свободы  на равных, безопасность скоростного международного автобана  обеспечивается только пристяжными ремнями. Всякие регулировщики исключены, и только жандарм и врач появляются на магистрали во время ДТП.

  Деньги, эти речевые компоненты экономики, не подпадают теперь  ни под какие категориальные определения, рождая свою необузданность. Уничижительные эпитеты, летящие в адрес “эквивалента стоимости” показывают смятение общества перед их  обесценением, спекуляцией, неравным обменом. В  посткейнсианское время  на ключевые позиции вышли социальная, денежная, финансовая инфляции. По мнению Рено Фарра в конце нашего столетия у свободы не было еще никогда такой высокой цены, и она еще никогда не стояла перед столь серьезным вызовом.  Но  вечные как империи  супер-эго монетарной семиотики, лики императоров, напоминают, что верно взвешенные и  целесообразно использованные деньги все же  развивали  цивилизации. Чувство виртуальности происходящего не покидает каждого, ибо  интересы групп, замутившие понятие “деньги”, не есть выбор большинства. “Либерти лайф” заслуживает специального разговора  о дискурсах эпохи нефтяных кризисов. Значит прийдется вспомнить  “новых философов”. Это их слово - “дискурс”.

    “Слова и вещи - археология гуманитарных наук” (1966г.) М.Фуко ознаменовали новый методологический подход, заключающийся в опоре на весь комплекс социальных обстоятельств: юридических, моральных, мировоззренческих и политических в исследовании  познавательного поля ряда дисциплин, среди которых была политэкономия в ее возрожденческой, классической рациональной и современной (кейнсианской) эпистемах. Фуко исследовал способ организации последних, тип связи “слова” и “вещи” в данной культуре. Обнаружено возрожденческое единство в тексте и реальности слова и вещи. В классическом периоде Просвещения между словом и вещью возник  мир теоретических представлений, связь обеспечена языком, который уже не слит с миром вещей, но служит посредником познания. Анализ богатства нации идет  через  осознание нехватки благ и возникающих при этом потребностей, через стимул к накоплению и обороту богатств для функционирования всей экономики. Кейнсианская эпистема строится на разрушении классического пространства представления, связавшего слово и вещь и на первый план выходят онтология  труда, капитала и факторов производства в их самобытности. Предметом политэкономии становится  производство - экономическая основа процессов. В центре труд производителя, а не представления потребителя. Идея роста, идея капиталистической динамики ассоциируется  с индустриальными инвестициями и процессом управляемой оптимизации цены, занятости,  внешнего равновесия, производства. Язык как связка с миром  вещей, перешедший в язык понятий, здесь стал  самостоятельным бытием. Обособленный  от структур и  форм мышления, он остался объектом познания, приобрел значение для анализа мышления и других продуктов культуры (отсюда огромная роль интерпретатора в нашем веке). Властители-мыслители стали отцами идеологий. Смысл их умопостроительных систем в том, чтобы существующие в обществе противоречия рационально и систематично поставить на службу государственному разуму. Научные истины явлены в концепциях великих текстов, но реализованная политикой виртуальная конструкция теряет смысл истины и становится инструментом господствующей группы. Однако такая политэкономия  обеспечила все же  устойчивое индустриальное развитие мира вплоть до 1973г.

    Рено Фарр считает, что постмодернизм утратил всю историческую память. Советы прежнего капитализма выглядят архаикой на фоне нынешнего галопа. “Речь” теперь строится из обрывков цитат, вещи оторваны от смыслов. В масштабе планеты объявлена  свобода капитала. Освободительные “блиц криг” сносили  барьер за барьером для обеспечения конкуренции участникам рынка, поскольку только  последняя “дает точную картину подлинного состояния рынка и цен на данный момент”.  Финансовая свобода видится формой  чистого общения на финансовом сверхрынке по обмену валют в реальном времени с учетом среднемировой цены по позиции. Любой финансовый инструмент отныне иерархизируется по времени окупаемости и степени риска, что сегрегирует сверхкраткосрочные и сверхдолгосрочные кредиты, элиминирует сложные долговые обязательства. 

      100 лет производство капиталов шло через производство кредита и ценных бумаг. Капризный процесс образования денежной массы покоился на частной инициативе, процветавшей под покровительством государств, что дало баланс частного и общего интереса. Свобода и парадоксы пронизывают всю ткань современной финансовой политики. Создана система, при которой хвост виляет собакой, а выбор  финансистов предвосхищает формирование экономической сферы. Их успех обернулся провалом общества, хотя свобода понимается не в отсутствии правил, а в широких возможностях производить капитал гибко и  либерально. С 1985г. кредитный и инвестиционный источники стали равными, банкиры переквалифицировались в брокеры, осуществлен переход от  экономики задолженности к паритетной системе банковских и спекулятивных источников, что сопровождается  свободой выбора кредита и сильной трансформацией фирм.  Производство капиталов стало доходным видом индустрии, утратившим инвестиционный смысл. Это единственный вид промышленности, конечный продукт которой той же природы, что и сырье-деньги. Секвестирование долгосрочных проектов родило рыхлые формы реального производства подрядного типа. Рост потерял  свой непрерывный и необратимый облик. Он стал  “прыжком над оврагом, другая сторона которого скрыта в тумане” (Мишель Аглиетта). Новая парадигма опирается на теорию меры, которая больше не вгоняет рост и его циклы в синусоиду. Выбор сделан в пользу нелинейных многомерных предпочтений, глобальная макроэкономика переведена на  язык метеорологии, интерпретирующей хаос многих  переменных. Здесь есть  разумные прогнозы на несколько дней и часов вперед, но не на полгода, год и более, как было в прошлом. Экономические науки  теперь не  упрекнешь в ненаучности, так как ни одно из их условий лабораторно не воспроизведешь. Беспамятство сделало экономическую “теорию” чистой  политэкономией, которая не стремится покоиться на фундаменте мало значащих прецедентов. Она уже не  ссылается на исторические основы развития капитализма, ибо либеральное кредо в разрыве с прошлым, что преподносится как признак смелости и здоровья.

   “Кризис” - ключевая категория либеральной  мысли, появилась в словаре вместе с первым нефтяным шоком. Он стал всеобщей мерой. Он есть все, включая небывалое финансовое процветание. Одни страны лавируют на гребне либеральной волны, но более многочисленные висят над пропастью. Одна реальность интерпретируется с разных точек зрения: либеральный капитализм и не предлагает разделять одни идеи, но считает, что различные истины, к которым пришли индивидуальным путем, могут быть проанализированы общей шкалой кризиса. Кризис - привычная  ситуация для ума интеллектуалов и биржевых игроков. Кризис - явление феноменологическое, он играет    роль горизонта, через линию которого можно пройти, он являет движение за предел установленного порядка и содержит в себе идею приведения в порядок, без которого несправедливости роста не оправдать. Кризис - это способ примирить противоречия между экономическим и финансовым ростом, это горизонт, который меняет всю перспективу, место, где все соединяется. Кризис -все, кроме катастрофы. Предупредить его бесполезно, как плыть против течения. Зато плыть в кризисе - надежное средство понять его динамику. Кризис есть  удачное сочетание коллективных действий и индивидуальной инициативы. (К сожалению неолиберальная идея кризиса не столь радужна для  мирного перехода с модели на модель, если добавить пласт экстерналий,  идей и проектов экологов, пацифистов, моралистов. Кризис принимает зловещий вид глобального индустриально-демографического  роста, режима с обострением). 

    В зависимости от положения языка в культуре  меняется  представление о  человеке. Возрожденческий титан, прозревший тайны природы, уступил место гносеологическому субъекту классического рационализма и конечному человеку ХХ в., лишенному тождества с миром природы и миром мышления,  ограниченному телом и экономическим механизмом труда. Но в посткейнсианское время происходит  перестройка эпохальной эпистемы и человек к дальнейшей минимизации, он может исчезнуть как телесный  образ, захлебнувшись  “свободой предпринимательства”, подобно тому, как исчезли имена, лица, добро и зло в бесконечных телесериалах массовой культуры. Вспомним: модернистская свобода  этически увязывалась  с крупными флагманами индустрии, хотя гиганты сопровождали  и тоталитарные конструкции.  ТНК  сегодня тоже являют свободу предпринимательства. Но национальные промышленные системы стали  туманностью, распыленной вокруг трансмонополий. В конкуренции сталкиваются уже не корпорации, а их децентрализованные подрядчики. Поза малой фирмы делает их уязвимыми, но выиграл крупный заказчик от рыночной  власти. В логике “свободы предпринимательства” смешан человек, структура, проект. Человек растворен в фирме, фирма становится промежуточной формой, на какое-то  время принимающей производственную программу от выигранного тендера. Далее следуете “смерть”. “Смерть” символична,  ибо  дает  право “родиться заново”. Закрытие фирмы воспринимается без драмы, но появляется сдержанность к крупным программам, на которые свобода мелкого бизнеса скупа.  Бесполезно строить дамбы с  30 работниками, бесполезно строить карьеру, если твой рабочий контракт рассчитан на год, месяц, срок. Тебе недоступна высь, ты видишь один горизонт.  Нехватка капиталов - слабейшее звено мелкой фирмы. Современная игра в малый бизнес- препятствие будущему росту. В подрядчике сама идея свободы предпринимательства - прибежище  сиюминутных аппетитов и низкокачественных проектов. Тяга к коммерческим аферам и играм стала доминирующей формой капитализма. Человек играющий вплетается в  зыбкое  промышленное полотно, где производство капиталов представляет  крайне уязвимую систему. Будучи децентрализованным, частным и контролируемым  апостериори, производство капиталов ставит финансовые учреждения в самый центр общества и наделяет их ключевой ролью: производя деньги, банки обладают  монополией в производстве основного средства сообщения между либеральными рыночными обществами.  Банки определяют  сам темпы сообщения в зависимости от уровня спекуляций. Благодаря рынку капиталов свобода достигает своего апогея в конце нашего столетия: свободно не только производство товаров, но и производство средств обмена - денег. Финансовые фирмы обращают деньги в товар даже там, где они должны быть средством сообщения. Будучи текучим товаром, чей обмен выгоден и быстр, деньги утрачивают статус  эквивалента.

   Прервем финансовые медитации и вернемся к Фуко. От различения здоровья и болезни, “нормы-патологии” в “Истории безумия” и  “Рождение клиники”  перейдем к “Археологии знания” (1969), где через  “языковость” и “социальность” выводится “дискурсивный” и “недискурсивный” тип практик. Дискурсивные практики - механизм познания культуры, похожий на язык структурирующей способностью, зарытый в невидимые археологические пласты, некий дотеоретический уровень. Выход к дискурсивности позволяет обнаружить то, что не видно в готовы формах познания, языка, социальности - перемычки и связи. Они в конечном итоге и предопределяют выбор той или иной теории из числа равно возможных. В “Порядке речи” язык выступает  областью приложения социальных сил, объектом борьбы за господство, символической собственностью. Вскрыты механизмы его эксплуатации группами и очень важно, кто языком говорит, в какой социальной позиции, о чем еще может говорить данная социальная группа и какую патологию поведения от нее можно ожидать. Язык - пружина социальных процессов. Логосфера вся пронизана социальными конфликтами. Археология знания перерастает в генеалогию власти, потому что слово выступает через борьбу мнений и позиций на арене  социальных конфликтов.   “Воля к знанию” (1976) довершает эпистемо-юридический  комплекс в социальных науках. Знание само обязано конкретному социальному порядку, конкретному типу отношения с властью, что нам являет история и язык. Ну а если на деньги смотреть как на логосферу, то таинства обмена предстанут  социальным процессом столкновения  соперничающих программ и “речей”.

   Патология рыночного поведения порождена крайностями сегодняшней  безграничной свободы. За этим стоит  “желанное” (в смысле психоанализа) отношение человека к деньгам в либеральном обществе. М. Аглиетта ревизионирует денежную сущность,  оспаривая представление о них как  о мере стоимости и утилитарном  средстве обменного сообщения из-за возможности  накапливаться и менять стоимость продукта. Стоимость  вещи зависит от стоимости денег, последняя не перекрывает товарообмен. Деньги имеют свой дискурс формирования стоимости. Никто не обладает теорией денег, есть только теория их количества как социального объекта, присутствие которого в системе не подпадает под постулируемую логику этой системы. Деньги  приобретаются благодаря единодушию. Это превращает их в исключительный объект, утверждаемый в качестве всеобщего эквивалента. Будучи элементом, выражающим жажду к приобретению, деньги уже стоимостью не являются. То, что последняя создала, она  может и разбить. Необузданность денег рождена их ролью в социализации товарообмена. Единственной гарантией является вера субъектов в трансцендентность института денег. Деньги рождают состояние спекулирующего и эффект подражания соседу, который возможно и не с той ноги встал. Если соседи субкультурно эквивалентны, они выступают на рынке единым образом и возникает массовая мимикрия, расширяющаяся по мере того, как целые профессии начинают разведку в отношении особо рискованного коллективного поведения. Таковы патологии индивидуальной свободы, предшествующие патологии коллективной. Это влияет на производство, одновременно не имея с ним ничего общего. Целый пласт “экономической литературы” вычисляет последствия, но никто не способен определить смысл и значение происходящего. Кризис налицо, но не как явленная реальность, а  как расстроенный процесс финансового механизма. Прямо по Фуко властные центры распылены в социальной ткани.  Власти как силе, иерархически исходящей из единого центра противопоставит рассеянная механика, осуществленная многими людьми во многих социальных позициях.

   Метафизика власти и проблематика языка подняты в 70-х, в момент первой мировой стагфляции и массовой политизации интеллигенции, того слоя, для которого логосфера главное поле практики. Кризис взорвал  ее традиционные представления об избранности. Терялись прежние представления о ее  роли в общественной жизни, сами интеллектуалы выступали биоиндикаторами будущих либеральных потрясения. Слово, которым пользовался человек, следовало перевзять, не сдать позиций, поэтому “капитализм, утративший память” это не иноборческое непочтение мыслителей-предшественников, это радикальная  смена курса. Поворот  языковой проблемы  в социальном ключе характерен для периодов культурной ломки с социальными потрясениями. Не будем оставлять без точки букву “и” - этап нехватки рабочих рук завершился навсегда. Капиталистический сектор уже не в силах поглотить труд.

    В 1973г. Рене Пассе на статистическом материале предсказал  будущее кризисной эпохи. В мировом масштабе разорвана цепь между  производством, занятостью (демографией) и доходом. Производство  перестало нуждаться в занятости, государство вынуждено исправлять дефекты экономической системы, поддерживая население и расплачиваясь за издержки “демократии”. Низкая бедность развитых стран - результат социальных отчислений и щадящих условий для среднего сословия. Вмешательство государства шло параллельно либерализации рынка капиталов. Парадокс между экономикой,  которая никогда еще не была столь обязанной государству, и финансовой сферой, которая никогда не была столь независимой от государства сглаживал только институт спекуляции. Ее функция - отодвинуть на неопределенный срок  решение основных проблем современности. Основные вопросы- вопросы задолженности государств (следствие замедления роста), глобализация рынков, денационализация денежных знаков не решены. Но с самыми большими трудностями столкнулись США, где госдолг поглощает 2/3 частных сбережений, сужая базу инвестирования. Как финансировать безотлагательные госрасходы, не увеличивая налоги? Только за счет массовых кредитов на финансовых рынках. Но как погашать займы, не вводя новые налоги? Беря новые. До каких пределов можно идти по этому пути? История не дает  ответа. А потребности государств в капитале огромны. Поэтому современная финансовая система породила столько обещаний заплатить, столько финансовых активов, что не рассчитаться  реальным производственным благом. Рост стоимости денег в 2 раза превзошел рост стоимости товаров. Стареющий капитал традиционных промышленных отраслей понижает производительность в то время как огромная масса инвестиций, созданная автоматизацией промышленности не достигла значимых экономических показателей. К совокупной производительности  надо добавить всю нерентабельность вздутого малого бизнеса. Поэтому зажатая между  тенденциями производительность капитала стагнирует и давит на рентабельность инвестиций. Но в конце столетия в развитых странах  обошлись без гиперинфляции.  Откуда это чудо? Просто излишек денег, производимый рынками капиталов, самостоятельно поддержал себя на определенном уровне нависшей тучей, частью задевшей периферию. Кризис собственно сконцентрировался в либеральной экономике, истерические аппетиты на прибыль группы избранных “golden boys” только амортизаторы от крупных ударов. Слова забыли смыслы, финансовые продукту на современном биржевом рынке не на прямую связаны с товаром, сама свобода покупается и продается. Оплачиваются на рынке те, кто среагировал лучше. Либеральные экономисты не теряются и здесь, подсовывая фикции о конечной пользы частных пороков. По Дж. Кейнсу поведение на рынках изначально направлено на поиск окольных путей, так что в план биржевого спекулянта финансировать рост не входит, это лишнее, к тому же требуют  сведения многих порядков и величин. “Обесценение будущего” по отношению к настоящему произошло.  Либеральная экономика свернула проекты роста, она адаптивна и это не предел. Ф.Хаеку по-прежнему мало свободы, он ратует за распространение частных денег, т.е.  за откровенную отмену денег, выпускаемых государством. Как близок его “гиперкапитализм” с умопомрачительными  экспериментами бывших социалистических экономик, правда из-за другой причины - из-за банальной нехватки денежных единиц со стабильным курсом. Так что каждому агенту по собственной валюте и no problems!

   Критиковать  спекулянтов стало честью. Особенно преуспевают либералы. Прогрессисты  воспринимают их необходимым злом. Примирить позиции можно в условиях, которые не созрели. Поборники либерализма сегодня  антигосударственники. Но сколь полезными ни были бы национальные системы, они сами не способны решить трудности, созданные мировой финансовой  анархией (ан-архист этимологически -“противник управления”). Но именно потребности в согласованной экономической и  кредитно-денежной политике сейчас велики. Зона евро в стадии формирования, долларовая зона расширилась, правда  где доллар-везде долги. Зона рубля  нестабильна. Перевод русского долга в доллары произведен по невыгодному курсу так, что Россия сравнялась с Аргентиной. Помощь дебиторам несоизмерима с  возможностями стран-доноров, долг развивающихся стран превысил $1800млрд. Неравенство между странами  углубляется, сказываясь на общей нестабильности. Положение США как никогда хрупкое, потребности Европы, Восток и развивающиеся страны прессингом давят на рынки. Ситуация правда не критична: падение спроса на товары и снижение мировой торговли сняли инвестиционную напряженность.

   Триумф неомонетаризма  не связан с ее научными достижениями. Это игра в слова и вещи на экране компьютера при полной  беспечности в отношении  прогнозов. Это теория видимости  Ги Лардро и К. Жамбе: реальное есть только его дискурс.  Классов дискурсов лишь два: господства и бунта. Мы не призываем к насилию, бунт у “новых философов” награда за терпение. Бунт еще точка, с которой начинается набожность, где является ангел-воображаемое, новый либерти лайф. Но каждый ангел способен пасть. Он всегда иллюзия, необходимая для  переутверждения мэтра. Нет ничего, что придет,  есть только нечто, что приходит заново. А что приходит? Можно ли  возродить экономический выбор и вернуть ему подлинную свободу?

    Для развития производства нужны инвестиции, а не спекуляции. Деньги должны стать выражением программы роста. Для этого надо реальную стоимость ценить достойно. Но это невозможно из-за общей рассогласованности в кредитно-денежной политике. Это возможно при участии всех действующих лиц, при дружном отказе всех стран от экспорта кризиса соседу, при выравнивании процентных ставок и валютного курса. Но именно здесь и сидит дорого обходящаяся двойственность. Развитые страны  усмирили инфляцию, поддерживая высокими краткосрочные банковские ставки. Они создали  открытые фирмам и семьям рынки, которые отражают колебания ставок межбанковского рынка. Эти ставки удерживаются на высочайшем уровне и опустить их невозможно, не вызвав цунами спекулятивных перемещений капитала. Воздействие на ставку может быть только скоординированным. Должна быть восстановлена и иерархия ставок по долгосрочному инвестированию.

    Кредитно-денежная система мира перед испытанием историей. За  видимостью строгости кредитно-денежного регулирования скрыта лавина псевдоденежных частных эмиссий. При этом глобальная  денежная потребность не удовлетворена. И  трудности  не технические: центральные банки могли бы включить терминалы и осуществить выплаты в общепланетарном масштабе. Трудность семантическая, ибо в общем либеральном бреде как найти язык, общий для  всех потребителей  денежных средств? Даже если эта проблема будет решена, стоит определить приоритеты потребителей капитала. А куда девать протекционизм, проявившийся вопреки практике либерализма? По всему миру одни и те же отрасли: автомобилестроение, текстильная, химическая, но степень их защиты разная. Это не в пользу объединяющих систем. Даже если устранить препятствия, придется гармонизировать межстрановой разрыв в темпах роста. Но как трудно считаться с соседом по планете, проблемы которого завтра тебя обременят! А тогда на какую согласованность действий рассчитывать? Так что “открытость взглядов” и “прагматизм” тех, кто отказался от  уроков из прошлого кажется мелким козырем в  игре со столь страшными ставками конца столетия, как  технологические перемены, массовая безработица, демографический взрыв, сбои в кредитно-денежном механизме.